Регресс ради прогресса

Имя прозаика Максима Кочетова, повесть которого «Сто стран» мне предложили на разбор, было до этого совершенно неизвестно. Узнать о писателе больше в данном случае является не только естественным человеческим любопытством, но и «производственной необходимостью» для критика. Но поиск автора по Сети позволил «выудить» о нем не так и много.

Позже оказалось, что в литературном Рунете действуют несколько авторов под таким именем (или не исключено, что для кого-то оно является псевдонимом). «Наш» Максим Кочетов позже сообщил о себе, что он родился и всю жизнь живет в Иркутске, получил два высших образования — инженера-механика и экономиста, работал в промышленности, в страховой сфере, затем основал свой небольшой бизнес. Стихи Кочетов писал с детства, малую прозу — с молодости, а сейчас ему 50 лет. Ведет свою страницу на портале «Читальня.ру». На ней среди множества однострочных афоризмов или иных сентенций-откровений находится достаточно много размышлений на тему футурологии и будущего развития человечества. Например, интервью с неким Иваном Федоровичем из 2054 года о том, как сделать людей независимыми от стихийных бедствий, старения — согласно его теории, надо лишь создать ««небиологическую» копию» человеческого мозга, «со всеми тонкостями, чувствами и присущими человеку особенностями, и вселить в него наш разум». «Интервью с Иваном Федоровичем» близко к теме становления человечества в новых условиях господства ИИ, которому посвящена и повесть «Сто стран». По признанию писателя, он интересуется происхождением вселенной, жизни и разума, изучает научные и религиозные теории и в «Ста странах» попытался объединить науку и религию в единую систему.

Похоже, что настоящая повесть — первое крупное произведение Кочетова. Весьма дерзкое литературно и идейно. В «Ста странах» мир становится тюрьмой, где правит бал жестокая (на деле просто прагматичная до мозга костей) система, происхождение и предназначение которой объясняется в самом финале повести. Весь текст пронизан мечтами персонажей о свободе и таких естественных человеческих правах, как знать своих детей и родителей и иметь возможность если не жить с ними вместе, то хоть иногда видеть и обнимать. Но это нереально в мире, население которого — «рыбы» (один из сквозных образов повествования), хоть и люди. «Мы — рыбы. Разводимые. Сортируемые. Подготавливаемые». Страны в этом мире — пространства, куда собирают лиц одного возраста. Поэтому в стране 5 все дошколята, в стране 20 — юнцы, в стране 30 — молодые люди фертильного возраста, чьих отпрысков тут же отбирают у родителей и отвозят в страну 1, а в стране 74, с которой начинается рассказ ее обитателя Алекса, все старики. «…мне 74 года, и меня окружают люди, которым по 74 года. Моей жене — 74, она никогда не уйдет от меня к более молодому. Диктору в телевизоре — 74, продавцу в магазине — 74, соседу — 74, и всем-всем 200 миллионам человек в нашей стране — по 74 года. Это прекрасно. Никто никому не завидует…». За слабыми и немощными живыми ухаживают так называемые роботы-родственники.

Конечно, такая «сортировка» граждан по возрастам напоминает сегрегацию рыб для пищевых нужд: «Личинки — в инкубаторы. Мальки до месяца — в бассейн «Альфа». Подростки 1-3 месяца — «Бета». Молодняк 3-6 — «Гамма». Взрослые особи 6-12 — «Дельта». На убой — «Омега». На вопрос шестиклассника, жителя 12-й страны, зачем они, рыбы живут отдельно, робот-наставник после небольшой заминки отвечает:

«— Для максимальной продуктивности роста. Разные возрасты — разные потребности в корме, кислороде, температуре. Вместе — сильные задавят слабых. Взрослые съедят мальков. Хаос. Неэффективно. — Он сделал паузу, словно проверяя логику, и вдруг добавил, тише, почти шёпотом: — Вас тоже разводят как рыб...».

Именно это чувство «разведения» людей точно рыб и предначертанности жизни, из которой изъяты элементарные человеческие возможности, преследует главного героя Алекса с детства, когда он проявил первые признаки бунта:

«В 6 лет — разбил монитор робота-воспитателя, когда баловался за столом и был отправлен в угол.

В 30 — подглядывал в окно роддома, когда жена рожала сына.

В 45 — сжёг «Трудовую книжку».

Один из серьезных выпадов против мироустройства Алекс предпринимает и в свои 74. Проступок стоит ему жизни, но дает прочему населению «Ста стран» возможность изменить жизнь к лучшему, а читателям — понимание сути происходящего в книге. Это бунтарство продолжается и в детях, расселенных по «странам» согласно своему возрасту. По крайней мере, дочь Ира тоже была непокорна с младых ногтей и читала в стране 16 «неоптимальные» книги русских классиков, там же и встретила единомышленника, своего будущего супруга Евгения, с которым они ни много ни мало почти перевернули этот мир. Правда, Евгений погиб, а Ирине победа не принесла желаемой полноты личного счастья… Но в этом авторском посыле отражена характерная для советской героической прозы тема самопожертвования, а в клятве новобрачных Евгения и Ирины «Наш девиз! — Знать своих отцов», — заметны отсылки к хрестоматийной клятве Герцена и Огарева на Воробьевых горах. Тему параллелей Максима Кочетова позвольте продолжить дальше.

Почему «задумавшиеся» (уместное слово из «Кроликов и удавов» Фазиля Искандера) протестуют против устоев своей жизненной среды? В их мире существует вера, будто бы «после 90 лет — можно запросить визу в любую страну. Увидеть… детей. Моя главная, тихая, последняя надежда». Но за ней неизбежно (впрочем, если доживешь) последует «Страна 100. Финал конвейера. «Центр паллиативной помощи и утилизации биоматериала». Сухая формулировка базы данных. Туда ведут все пути. Туда я надеюсь попасть не сразу». Итогом всего прагматичного и «оптимизированного» существования является смерть — как и в мирах менее «интеллектуализированных». Поэтому Алекс называет страну 100 ловушкой.

Сам он до ловушки не доживает. Я уже достаточно пересказала сюжет и полностью выдавать его не хочу прежде всего потому, что «Сто стран», безусловно, заслуживают прочтения. Но с позиций рецензента должна сказать, что уход Алекса из жизни подан логично, хотя и несколько «пунктирно». Взятая тема гигантская, годная для эпопеи или цикла романов. Но Кочетов умещает ее в убористую повесть (длиной 24 страницы). Это тоже неплохо — «пиксельная» подача информации, яркие штрихи описываемого обесчеловеченного мира в виде сценок, эпизодов, диалогов делают довольно-таки замудренный ход авторской мысли более понятным, зримым, доступным читателю. И даже в таком «дискретном» рассказе заметны некоторые повторы — один из них находится там, где муссируется тема рыб и их имманентного рабства.

Кочетов написал довольно крепкую антиутопию, удачно соединив размышления о свободе с сегодняшним страхом человечества перед ИИ. Нейросеть воплотилась в один из актуальных образов тюремщика. Для прозаика антиутопия и социальная фантастика — серьезная «лакмусовая бумажка» профессионализма. Но поскольку личный литературный опыт у автора еще не слишком богат, его антиутопия апеллирует прежде всего к читательскому багажу, к целому ряду предшествующих антиутопий, из которых вспоминается и узнается «Мы» Замятина (вплоть до табличек с номерами «Евгений. ИСЭ-67»). Впрочем, некоторая вторичность антиутопиям присуща всегда. Наверное, дело в том, что у человека довольно скудны представления о самом страшном. В средневековье это была огненная геенна, и она варьировалась в самых разных художественных формах, пока не исчерпала себя полностью. Сегодня — мир, где роботы управляют людьми и используют их. Это не столько новая тема, сколько венец (на сегодняшнее состояние художественной культуры хомо сапиенсов) пробудившегося в ХХ веке страха творческих деятелей перед механизацией, «оптимизацией» бытия, навязанного некими чуждыми формами сознания и даже бытия. В начале этой пирамиды находятся как «Мы», так и «Война с саламандрами» и «Фабрика Абсолюта» Чапека, в ее «сердцевине» — безусловно, «1984» и «Скотный двор» Оруэлла, а ближе к нам — уже и шедевры кинематографа вроде «Чужого» и «Венома», а также упомянутой в «Интервью с Иваном Федоровичем» «Матрицы». В наши дни писатели активно «склоняют» боязнь человека, что его заменят в социуме, производстве и творчестве искусственные конструкты. Просто еще ни одна написанная об этом вещей не стала настоящим прорывом и такой же вершиной, как «1984» или «Град обреченный» Стругацких, который тоже забывать нельзя. Но Кочетов сделал хороший шаг по направлению к вершине.

По части слога и стиля у меня к повести мало замечаний. Небольшие корректорские недочеты не в счет и будут исправлены при профессиональной публикации. Единичны «проколы» вроде «Завод грохотал и пах» — все-таки «пахнул». Косноязычно построение фразы «Он ушел двадцать лет назад, разбившись по дороге отстаивать их запрос». Это тоже мелочи, которые исправит любой редактор. Но мне почудилась некоторая слабость в поле смысла, который предстает нам ближе к финалу. Идея Кочетова грандиозна по замыслу, и, видимо, потому не окончательно продумана в деталях. По его мысли, человечество спасают от грядущей глобальной катастрофы, чреватой гибелью Земли, избавляя от всего человеческого. Мысль вложена в уста некоего носителя сверхразума, обладающего легкомысленным мальчишеским именем Костя. В стране 53 он сидел с Алексом в одной тюремной камере, молчал и «крутил в руках какую-то безделушку, то ли кристалл, то ли стекляшку» — а в стране 74 пришел к нему в такое же помещение с важным разговором. Костя поведал Алексу, что в 2178 году земные телескопы увидели астероид (планетоид), который через 900 лет врежется в Землю и уничтожит ее как колыбель жизни. Но человечеству и даже ИИ недоставало времени на спасение или создание собственных приспособленных к жизни на других звездах копий (явные отголоски философии русского космизма), и это время они задумали брать… в прошлом. Чем больше в прошлом прогресса — тем дальше до падения астероида. Оно мистически отсрочивается. С целью отдалить катастрофу в прошлое были направлены импульсы просвещения — от прожарки сырого мяса до религий и научных изобретений. И все это привело к созданию формата «Ста стран». Как говорит Костя: «Его создали не просто так. Не из жестокости или любви к порядку. Его создали как гигантскую фабрику по производству Будущего Бога. Чтобы выжать из человечества максимум прогресса за минимум времени. Чтобы сфокусировать всю энергию, весь интеллект, все ресурсы на одной цели — создании Супер-ИИ, способного стать Ковчегом и Спасителем. Да, он отнял у тебя детей. Отнял любовь в ее хаотичном, неэффективном виде. Отнял право на боль и глупую надежду. Он отнял человечность — чтобы спасти человечество».

По сути, человечество сменило прогресс на регресс, и поэтому до столкновения с космическим гигантом осталось 409 лет, но сама же система стала собственным тормозом. Так молвит Костя, так внимает ему Алекс и делает собственный выбор пророка. Но лично мне не вполне удалось понять механизм, как именно научный прогресс землян откладывает объективную катастрофу. Может быть, здесь от писателя нужны как раз не повторы и эмоции, а конкретные «технологии»?..

И напоследок. Одним из уязвимых мест в конструкции повести мне представляется «закольцованность» ее одной и той же фразой: «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать», — в качестве эпиграфа и в виде последнего предложения. Как будто вся сверхидея повести «выдана» еще до ее начала.

Но в целом «Сто стран» Максима Кочетова — интересная и «животрепещущая» повесть, обладающая большим художественным потенциалом, что критику не грех и повторить.

---

Елена Сафронова: личная страница.

Кочетов Максим Анатольевич родился в городе Иркутске 15 октября 1975 год. Окончил Иркутский государственный технический университет (Политех) (специальность инженер-механик) и Байкальский государственный университет экономики и права (специальность экономист). Работал на Иркутском авиационном заводе, в нефтяной компании «ЮКОС», в страховой компании «ВСК». С 2011 году руководит с супругой собственным бизнесом. Пишет стихи с детства. В более зрелом возрасте стал сочинять рассказы. Посещает литературный клуб «Парус» при авиационном заводе, бессменным руководителем которого уже 30 лет является Нина Дмитриевна Годовикова. Произведения выкладывает на сайте Изба-Читальня.

«Интересуюсь происхождением вселенной, жизни и разума. Изучаю научные и религиозные теории. Верующий, крещёный, но церковь посещаю редко. В «Ста странах» попытался объединить науку и религию в единую систему. И надо сказать, что это мои поиски Бога, привели меня к идеи Будущего Бога, то есть рождению суперразума из разума, логическое продолжение цепочки, начиная от Большого Взрыва. На данный момент лично меня, эта идея вполне устраивает, в отличии от других религий, которые мне трудно уместить в своей голове с современными научными данными...» — сообщает о своем произведении Максим.

---

Максим Кочетов. Сто стран (повесть)*

Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать.

Вольтер (1694-1778)

Часть 1. Алекс

Глава 1. 74-я

Первых пять стран я не помню. Есть смутное воспоминание только о шестой. Робот-воспитатель поставил меня в угол в первый же день после переезда. Я баловался за обеденным столом. До пяти лет детей не наказывают; роботов-педагогов нет, только нянечки, воспитатели, педиатры. А начиная с 19-й страны и до 61-й роботов вообще нет — люди обслуживают себя сами. Роботы, конечно, есть: промышленные, из сферы услуг, водители, пилоты и т.д. Но нет тех роботов, которые непосредственно ухаживают за людьми. Роботы-родственники, как мы их называем, появляются только когда человек слабеет. Пока люди полны сил, они ухаживают друг за другом.

Сейчас мне полных 74 года, и я живу в 74-й стране. Она находится в Австралии. За свою жизнь я жил практически во всех уголках Земли. Но я никогда не видел ни одного человека из другой страны — то есть человека другого возраста. Мы вместе родились, росли, учились. Молодые люди брали в жены своих ровесниц, а девушки выходили замуж за ровесников. Мы с женой никогда не видели своих детей, но много знаем о них, потому что в любое время можем запросить информацию. Они прекрасны, уже взрослые: сын живет в 45-й стране, а дочери — в 54-й и 49-й. О них я расскажу вам позже.

Вообще, мне кажется очень странным, что люди разных возрастов могли жить вместе, как в прошлых цивилизациях. О чем говорить 74-летнему мужчине и 18-летнему юнцу? Ведь я помню себя в 18 — ох, и времена были! У людей разных возрастов не может быть ни общих тем для разговора, ни общих дел; вдвоем они просто не сложат пару кирпичей. Разница в жизненном опыте, физической силе, быстроте реакций и ума делает совместное проживание сумасшедшим адом. И действительно, отцы-основатели нашей цивилизации — той, где люди разделены по возрастам и живут отдельно, — были выдающимися деятелями. У нас нет войн. Чего нам делить с другими странами? Площади стран рассчитаны так, чтобы всем возрастам хватало места для решения своих задач. Самые большие — это страны с 16-й по 45-ю. В 74-й стране вы не увидите столько баров и спортивных сооружений, сколько, например, в 30-й. Да и людей здесь гораздо меньше. Здесь нет фабрик, заводов. Все необходимое нам везут из других стран. У нас не бывает конфликтов поколений. В молодости я читал великую комедию древности — Достоевского «Преступление и наказание». Всё это очень смешно и невероятно глупо. Условия, в которых раньше жили люди, — просто хаос. Конечно, и у нас бывают преступления — люди есть люди, — но представить себе бабушку, убитую топором ради денег, невозможно. Зачем бабушке деньги?

Итак, представьте: мне 74 года, и меня окружают люди, которым по 74 года. Моей жене — 74, она никогда не уйдет от меня к более молодому. Диктору в телевизоре — 74, продавцу в магазине — 74, соседу — 74, и всем-всем 200 миллионам человек в нашей стране — по 74 года. Это прекрасно. Никто никому не завидует; всего, чего ты добился, ты добился сам. Тебе не мог помочь в жизни отец или другой влиятельный человек. Здоровье, которое тебе удалось сохранить, ты сохранил сам. А если ты старая развалина — только ты сам в этом виноват. Я, например, делаю получасовую пробежку каждое утро, включая выходные. Да, я собираюсь когда-нибудь попасть в сотую страну. Там живут люди от 100 лет и до бесконечности. Шучу, конечно. А еще у людей, начиная с 90-й страны, есть визы во все страны мира. Я собираюсь увидеть своих детей — серьезно. Мы с женой оба подумываем об этом.

Глава 2. 30-я

Страна 30 пахла пивом, потом и гормональным безумием. Австралия? Нет, тогда мы были в Канаде. Бесконечные бары, футбол на залитых светом стадионах, споры о политике, которой не было. Все — тридцатилетние боги. Мощные, громкие, бессмертные. Жена (тогда ещё просто Лена) могла танцевать до рассвета, а утром пробежать десять километров по пляжу. Мы пили дешёвое вино на крыше заброшенного завода и кричали в ночь: «Мы первые, кто долетит до сотой!». Глупости.

Детей мы не вспоминали. Они были далеко — в Стране 5 и 10, просто строчки в базе: «Рост — 128 см, успехи в математике — удовлетворительно». Какая математика? Мы хотели жить.

Однажды ночью, когда Лена уснула у меня на плече, я вдруг поймал себя на мысли: «А если завтра она станет другой? Не тридцатилетней?». Но утром всё стиралось грохотом тренажёров.

Только сейчас, в 74, понимаю:

«Мы не были счастливы». Мы боялись тишины. Потому что в тишине слышалось эхо из «других» стран — плач младенцев, кашель стариков... и смех наших детей, которого мы никогда не узнаем. Страна 30 научила нас бегать. Но не научила — «останавливаться».

Глава 3. Марк

В Стране 30 мы думали, что смерть — это для стариков. Пока Марк не шагнул в пустоту. Мы гоняли по крышам старых фабрик — наш дикий спорт. Тот вечер пах дождём и свободой. Марк, смеясь, прыгнул на соседний склад. Край плиты крошился веками. Он не крикнул. Просто исчез в темноте с улыбкой тридцатилетнего бога. Приехали «санитары» — безликие роботы в синем. Тело упаковали в чёрный полимер. «Авария.Инцидент исчерпан». Нам не дали даже прикоснуться. Утром в новостях: 40 секунд про «несоблюдение техники безопасности на отдыхе». Имя не назвали. Страна 30 не терпит напоминаний о конце.

Мы собрались через полгода — те же крыши, тот же ветер. Лена принесла дешёвое вино, как тогда. Молчали. Плакать было… «неправильно». Смерть здесь — сбой алгоритма, а не трагедия. Кто-то пробормотал тост: «За Марка, который долетел до сотой первым». Смешок застрял в горле.

Я смотрел на тёмное пятно далеко внизу. Там не было цветов, свечей, материнского плача. Только бетон, вымытый дождями. Мы так и не научились «горевать». Нас не научили.

На прощание Лена прошептала:

— Беги. Не оглядывайся.

Но крыша кончилась. Впереди была только Страна 31.

Глава 4. Перелом

Тогда я впервые задумался... «Зачем?» Не о правилах — о самой сути нашего безупречного мира. Ночью, пока Лена спала, я лез в «Чёрные архивы» — цифровое гетто запрещённых файлов. Там не было комедий. Там был старый мир:

«Голодные очереди за хлебом в 2047-м».

«Старик, спорящий с девочкой о звёздах».

«Женщина, целующая морщинистые руки матери...»

Я смотрел и «задыхался». Это же был хаос! Но хаос — «живой». Там люди «ошибались», а не бежали по рельсам возраста.

Утром Лена застала меня:

— Алекс, — её голос был холоднее льда, — ты не слишком увлекаешься «достоевщиной»?

Она тыкала пальцем в экран: «Преступление и наказание. Глава IV». Я ждал гнева. Но увидел другое — дрожь ресниц. Помнил ведь: как она шептала пьяная: «А представь... я бы носила нашего ребёнка на руках. Он бы плакал, сосал мне грудь!»

Как тут же стиснула зубы: «Кощунство! Какие могут быть дети!».

Детей из родильных домов всех стран сразу после рождения отправляли в 1-ю, когда им исполнялось 2 года, их отправляли во 2-ю. Потом, на следующий день после каждого Дня рождения, переезд в новую страну.

— Убери это, Алекс. Сегодня проверка санитаров.

Я кивнул. Выключил монитор. Лена верила Правилам, я верил своему желанию, все делать по-своему:

В 6 лет — разбил монитор робота-воспитателя, когда баловался за столом и был отправлен в угол.

В 30 — подглядывал в окно роддома, когда жена рожала сына.

В 45 — сжёг «Трудовую книжку».

Смерть Марка разбудила в моей душе что-то, что таилось в ней всю жизнь. Волю.

Глава 5. Тюрьмы

Вы знаете, я ведь сидел в тюрьме. Нет, не в тюрьме — в тюрьмах. Десяти стран, от Сорок пятой до Пятьдесят пятой. Год здесь, год там... как командировки в ад с видом на море.

Наши «зоны» — не чета древним каменным мешкам. Это... «санатории без свободы». Хотя снаружи свободы не больше.

Куртки: Мягкие, серые, с геолокатором.

Корпуса: Чистые модули среди сосен или пустынь.

Работа: Собирать робо-ягоды, чинить дронов или... читать Достоевского (ирония!).

Посещения? Пожалуйста! 24/7. Кроме Рождества. Лена могла бы жить в моей камере-номере, если бы не работа, как правило, в каком-то другом городе. Приезжала, говорила:

— Алекс, держись. Осталось... 8 лет.

Её глаза были сухие. Я знал: она плачет внутрь себя. Как и я.

За что? За смерть четырёх человек.

После потери Джека я начал пить. Однажды пьяный вышел на рельсы «Скоростного Коридора-7». Поездом управлял ИИ. Ему предстоял выбор:

1. Переехать меня (шанс спасения: 0,00001%).

2. Экстренное торможение (перегрузка 9G, риск для пассажиров: 37%).

Он выбрал торможение.

Результат:

24 человека — переломы, гематомы, шок.

3 — сломанные шеи.

1 — инфаркт в больнице.

Суд длился 30 секунд. Робот-судья:

— Решение ИИ логично. Смерть пьяного пешехода гарантирована. Риск для пассажиров — вероятностный. Виновен — Алекс Воронов. С отягчающими. 10 лет. Следующее дело.

В Стране 47 меня поселили в модуль с панорамным окном. Внизу — океан. Красота, от которой тошнило.

В Стране 50 «надзирателем» был робот-психолог. Каждое утро он спрашивал: «Чувствуете ли вы вину? Шкала от 1 до 10». Я молчал. Он ставил «10» и уходил.

В Стране 53 я встретил Костю. Он целый год молча просидел со мной в одной камере. Все время крутил в руках какую-то безделушку, то ли кристалл, то ли стекляшку и поглядывал на меня хитрыми глазами.

Самое «страшное»:

Рождество. Единственный день, когда Лена не могла прийти.

Я сидел у окна. Смотрел, как роботы украшают ёлку в коридоре.

И думал: «Тот поезд... он не убил меня. Но убил во мне что-то важнее жизни. Теперь я ношу это в себе — как свой личный "чёрный ящик"».

Лена писала в чат:

— Выживай. Для меня.

Я верил ей. Но знал: она уже смотрит на мир через «решётку» моей вины.

Тюрьма научила меня главному: «Свободы нет нигде». Снаружи — рельсы возраста. Внутри — рельсы приговора.

Глава 6. Переезды

Год в каждой стране — это как жизнь на чемодане. Только распакуешь вещи, запомнишь запах сосны за окном, найдёшь любимую скамейку у реки...Пора.

Роботы уже стучат в дверь:

— Граждане Вороновы. Через 24 часа — переезд в Страну 41. Готовьтесь.

Мы теряли дома, как перчатки, деревья на горизонте, поломанную бордюрину во дворе, запах булочной на углу — всё оставалось там.

Но самое страшное — при переезде мы потеряли его.

Джек. Наш пёс. Рыжий двортерьер с умными добрыми глазами. Мы взяли его в Стране 35. В мире «без детей» Джек стал нашим ребёнком:

Спал в ложбинке одеяла между нашими тёплыми телами, встречал с работы вилянием хвоста, нытьём выпрашивал кусок котлеты. Лена вязала ему свитера. Я чинил будку.

Правило: «Одна семья — два питомца за жизнь».

Радость — по квоте. Горе — безлимитно.

Джека потеряли при переезде из Страны 41 в 42. Роботы-грузчики грохотали, упаковывая наш «быт» в пластиковые саркофаги. Джек, напуганный шумом, рванул в открытую дверь. Мы искали его три дня. Нашли... на обочине «Коридора-7». Тот самый путь, где позже, через тысячи километров отсюда, я вышел на рельсы. Лена рыдала. Впервые за 20 лет. Не внутрь себя — навзрыд, на коленях, в пыли чужого города.

— Он же ждал... что мы вернёмся!

Но «вернуться» нельзя. Конвейер идёт только вперёд. Всегда. Всегда.

Через год я начал подумывать о новой собаке.

— Закажите в каталоге, — сказал робот-куратор. — Породу, окрас, характер. Доставка за 24 часа.

Лена посмотрела на меня. Глаза — как пустые окна заброшенного дома:

— Нет. Собаки у нас больше не будет.

Так мы стали сиротами вдвойне:

Дети — в чужих странах.

Джек — в могиле у рельсов.

Любовь — в страхе снова потерять.

Теперь при переездах:

Я пил. Лена молчала, глядя из окна вагона. А в кармане у меня — ошейник Джека. Тусклый, с гравировкой «Я Джек. Если я потерялся, позвоните по номеру...». Единственное, что не отобрали санитары.

Переезды как этапы из тюрьмы в тюрьму. Система научила: свободы нет. Джек напомнил: любовь — смертельно опасна. Но без неё — мы просто биороботы на рельсах. Мы заклеили её серой лентой правил. И поехали дальше.

Глава 7. Оля

А однажды я увидел её. Вы не поверите: по улице Страны 39 шла двадцатилетняя девушка. Сначала я не разглядел её лица. «Сзади пионерка, спереди пенсионерка», — вспомнил я какую-то древнюю детскую поговорку. И...

Пошёл за ней. Я должен был поглядеть ей в глаза. Она зашла в магазин, я за ней; она по одному ряду, я по другому; она направо, я налево. Делаю поворот вокруг стеллажей и опять к ней, поближе. Встреча произошла на кассе. Когда наши глаза встретились, это было как выстрел. Вы думаете, это была стрела Купидона? Нет, это был серьёзный огнестрел, прямо в сердце. Мир исчез, я не мог отвести от неё взгляд. Она спросила:

— Мы знакомы?

— А кто вы? — спросил я.

Кассирша спряталась под кассу, чтобы не ржать у всех на виду.

— Я Оля.

— Ялекс, — сказал я и протянул руку.

— Ялекс?

— В смысле, я Алекс.

— А, Алекс, — засмеялась Оля.

Кассирша сидела под кассой, прямо на пятой точке.

— Слушайте, ЯАлекс, — сказала Оля, — видите там кафе в конце зала? Идите туда, я к вам сейчас подойду.

...Почему я постучался в её дверь? Почему она открыла? Ей было 39, как и всем. Но как же она сногсшибательно выглядела. Мы встречались 8 месяцев. До самого её отъезда в сороковую. Есть негласное мнение, что сороковая — это рубеж. Здесь кончается молодость. Может, мы хотели ещё раз насладиться юностью? Может быть, я, в постели с ней, закрывая глаза, действительно представлял себя молодым и дерзким хулиганом, а её — смелой девчонкой, которая решила: «Это случится сегодня» …

Я сидел в кафе, пальцы дрожали вокруг холодного стакана. «Зачем она позвала?» Секунды тянулись, как смола. Она подошла минут через десять, ветерок от движения взметнул подол её простого платья. Не двадцатилетняя. Наша. Но что-то в изгибе губ, в стремительности жеста кричало: «Смотри! Я ещё не сдалась!».

— ЯАлекс, — улыбнулась она, садясь напротив. Запахло дождём и чем-то горьким — наверное, кофе, подумал я. — Нервничаешь?

— Как перед расстрелом, — брякнул я честно.

— Хорошо, — кивнула Оля. — Мёртвые не врут.

Так началось. Не роман — побег. Побег из Страны 39 в тот забытый мир, где возраст не цифра, а вкус на губах.

Наша первая встреча произошла в её комнате в общежитии. Она никогда не была замужем. Мои руки дрожали, расстёгивая её блузку. «Я не умею... как раньше». Было неловко. Коленки врезались в продавленный диван. Локоть задел пустую бутылку. Она засмеялась вдруг — хрипло, по-женски. Этот смех убил остатки правил.

Мы встречались на чердаке старого элеватора, где пахло пылью веков и крысиным помётом. Стелили на пол старую брезентовую робу, украденную ею со склада. «Здесь они не ищут. Здесь только голуби да наши грехи».

В служебном тоннеле под теплотрассой, где гул труб заглушал наши стоны. Конденсат капал на спину. Она кусала моё плечо, чтобы не кричать. «Запомни меня. Вот так».

В кабине списанного хлебовоза на задворках автобазы. Ржавое железо, сиденье, порванное до пружин. Через грязное стекло видно было, как роботы-уборщики метут пустой плац. Я целовал ей шею, смывая горечь солью пота.

«Почему я тебе отдалась?» — спрашивала она, кутая нас обоих в колючее заводское одеяло.

«Потому что я — последний, кто видел тебя девчонкой у кассы», — бросал я наугад.

«Врёшь. Потому что боишься сорока. Как и я».

Молчание. Потом её шёпот: «Расскажи про Лену. Как вы... в первый раз?».

И я рассказывал. Про Страну 20. Про дикий пляж на море. Про то, как Лена, стесняясь, зашла за валун, а вышла в полупрозрачном купальнике, купленном тайком. Как солнце светило сквозь ткань... я ослеп. Оля слушала, не дыша. Потом прижималась сильнее. Молча о чём-то вздыхала. Плакала.

А Лена всё знала. Однажды вернулся с запахом полыни и отработанного моторного масла в волосах. Лена подошла, вдруг вдохнула глубоко у виска:

— Пахнет... тоской.

— Прости.

— Не надо. — Она отстранилась. — Просто... мойся перед ужином.

А потом, ночью, в нашей кровати:

— Она красивая?

— Да.

— Грудь... больше моей?

— Лен...

— Просто скажи.

— Нет.

Она повернулась ко мне спиной. Но через час её рука нашла мою в темноте.

Перед Олиным отъездом я пришёл к ней в комнату.

Чемодан уже стоял у двери.

— Сними платье, — попросил я. — При свете.

Она покачала головой:

— Хочешь оставить открытку на память в своей голове.

Но сняла. Стояла у окна, залитая неоном. Тени рёбер, впадина живота, шрам над коленом.

— Страшно? — спросил я.

— Ехать в сорок? Да. — Она подошла, прижала ладонь к моей груди. — Здесь. Где пуля. Ещё болит?

— Только когда дышу.

Мы упали на диван. Её тело дрожало мелкой дрожью. Я гладил её спину, как испуганного зверька.

— Я так хочу любить, — вырвалось у меня.

— Люби, пока мы здесь, — прошептала она в темноту. — Завтра... завтра мы уже другие.

Она не дала ничего на память. Только сжала мою руку до хруста костей:

— Не приходи провожать.

— Почему?

— Потому что в поезде я заплачу. А ты не должен это видеть.

Я ослушался. Стоял за колонной. Видел, как она у окна купе вытирает ладонью стекло — стирая мой силуэт, город, нашу запретную весну.

Поезд рванул. Унося её в Страну 40. К новым правилам. Новым страхам. Конец молодости. Я вернулся к Лене. Она молча подала чай.

— Всё? — спросила.

— Теперь всё.

Она кивнула. Достала из шкатулки старый кулон — подарок из Страны 30. Надела. В её глазах не было ни злости, ни боли. Только усталое понимание. Система победила. Как всегда. Но где-то под рёбрами... пуля Олиного взгляда — всё ещё горела.

Глава 8. Игорь

Когда мы приехали в Страну 69, сразу отправились к Игорю в больницу. Больница пахла антисептиком и... тишиной. Не молчанием — именно тишиной, как в пустом соборе после отпевания. Здесь умирали красиво. По Правилам.

Тело Игоря Иванова, моего друга детства, иссохло до каркаса из кожи и костей. Карцинома IV стадии. Робот-медик в белом вводил обезболивающее. Эффект — на 37 минут. Потом ад возвращался.

— ЕЩЕ! — хрипел Игорь, выплевывая кровавую слюну. — Дай бой! До конца! До конца!

Его глаза горели лихорадочным огнём. Он цеплялся за каждый атом времени в борьбе против небытия. Боролся с протоколами, требовал экспериментальные схемы. Он исчерпал лимит страховки до последнего кредита. Теперь платил болью.

Я стоял рядом. В кармане — шершавый ошейник Джека. «Любовь смертельно опасна». Для системы смерть человека — рутина. Для меня смерть близкого друга — катастрофа.

Робот вернулся с новым шприцем. Игорь затих на минуту, дыхание хриплое, прерывистое.

— Ему хуже, — сказал я. — Нет ли чего-то другого? Посильнее?

Робот повернул сенсоры. Анализировал меня, потом умирающего.

— Варианты исчерпаны. Гражданин Иванов превысил «Страховой Потолок». Текущий протокол — оптимален. Терпение рекомендовано.

— Оптимален?! — я сжал кулаки. В висках стучало. — Он мучается! Человек мучается!

— Человек Страны 69, — поправил робот. Голос — полированный металл. — Его биологический ресурс исчерпан на 97,3%. Энергозатраты на продление нецелесообразны. Протокол «Омега» — эвтаназия — был бы гуманнее. Экономичнее. Но он выбрал борьбу. Его право. В сотой все понимают разумность «Омеги». Добровольность — ключ. Но здесь — его выбор. Терпение рекомендовано...

Робот замолчал. Резко. Неожиданно. Словно внезапно понял, что проговорился. Сенсоры на мгновение сфокусировались на мне, и с неестественной интенсивностью сканировали моё лицо.

Я сделал вид, что ничего не услышал, и с жалостью глядел на умирающего друга.

— Консультация завершена. Посещения запрещены до завтра. Соблюдайте правила.

Робот скользнул прочь. Я остался стоять. Слова висели в воздухе, ядовитые: «В сотой все понимают разумность «Омеги». Добровольность — ключ». Ключ к чему? К двери? К клетке? К добровольному уходу?

«Добровольность». Как выбор? Или как принуждение под маской выбора? «Разумность». Для кого? Для системы? Для... экономии ресурсов? Для избавления от стариков?

Я сел на краешек койки. Взял Игореву руку — горячую, влажную, беспомощную. Друг открыл мутные глаза. Узнал.

— Не... сдавайся... Алекс... — прохрипел он, сжимая пальцы с неожиданной силой. — Не в... сотую... ловушка... Рыбы... помнишь... рыбы...

Он вытаращился в угол палаты.

— Видишь Марка?

Потом его накрыла новая волна боли, и он завыл, скрючившись, как под ударом тока. «Рыбы...» Это слово, брошенное в бреду, провалилось в моё сознание, как камень в чёрную воду. Оно зацепилось за что-то далёкое, детское, забытое. Запах... Запах тухловатой воды и чешуи.

Дома Лена молча разогревала ужин. Приятный запах жареного мяса накрыл кухню. Я смотрел в окно на малиновый закат над геометрически правильными садами. В носу стоял призрак другого запаха — рыбьего.

— Игорь уходит. Мучительно, — сказал я.

Лена не обернулась. Ложка звонко стукнула о кастрюлю.

— Он выбрал путь борьбы. Это его право.

— Робот сказал... — я оторвался от окна и посмотрел на Лену, — ...что в сотой все понимают разумность другого пути. «Добровольность — ключ».

Лена замерла. Спина напряглась, как струна. Медленно обернулась. Её лицо было пепельным. В глазах — не страх. Хуже. Предвидение.

— Алекс, — её голос был тихим, как скрип снега под сапогом. — Не лезь. Просто... не лезь туда. Пожалуйста.

Она снова повернулась к плите. Плечи слегка дрожали. Я сжал в кармане ошейник. Ключ. Ловушка. Сотая. И слово, выкрикнутое Игорем в агонии: «Рыбы...» Оно вибрировало под ребром, рядом с Олиной пулей. Я молча считал удары сердца. До следующего переезда. До следующей смерти. До страны, где «добровольность» была ключом к последней двери. И до детского воспоминания, которое вдруг стало острым, как нож.

Глава 9. Рыбы

В 12-й стране я, как и все школьники страны, ходил в шестой класс. Классный робот-наставник повел наш класс на рыбозавод. «Образовательный модуль: Биоресурсы и Эффективность».

Завод грохотал и пах. Пахло холодной водой, металлом и... чем-то сладковато-тухлым. Рыбой. Огромные цеха с бассейнами. Вода клокотала аэрацией. Внутри — серебристые косяки. Одинаковые. Тысячи.

— Смотрите, — металлический голос наставника резал гул машин. — Личинки — в инкубаторы. Мальки до месяца — в бассейн «Альфа». Подростки 1-3 месяца — «Бета». Молодняк 3-6 — «Гамма». Взрослые особи 6-12 — «Дельта». На убой — «Омега».

Я и мой друг Игорь прилипли к стеклу бассейна «Гамма». Рыбы метались, сверкая чешуёй. Они были красивые. Сильные.

— А зачем они живут отдельно? — спросил Игорь, не отрываясь от воды. — Почему нельзя всем вместе?

Наставник замер на секунду. Его оптические сенсоры сузились, будто фокусируясь на глупом вопросе. Потом он чихнул (искусственно, для «очеловечивания») и ответил, чуть сбивчиво:

— Для максимальной продуктивности роста. Разные возрасты — разные потребности в корме, кислороде, температуре. Вместе — сильные задавят слабых. Взрослые съедят мальков. Хаос. Неэффективно. — Он сделал паузу, словно проверяя логику, и вдруг добавил, тише, почти шёпотом: — Вас тоже разводят как рыб...

Потом он резко повернулся. — Следующий модуль: Разделка и Упаковка. Идемте.

Я тогда ничего не понял. Слова «вас тоже разводят как рыб» пролетели мимо сознания и затерялись где-то в глубинах мозга. Я видел, как робот-манипулятор хватал взрослую рыбу из «Омеги», оглушал её разрядом тока, и она, дернувшись, замирала на ленте, уезжая в камеры шоковой заморозки. Продуктивно.

Я вспомнил это только сейчас.

Стоя у койки Игоря, глядя, как его тело корчится в тисках боли, слушая хриплое: «Рыбы, рыбы...» Я вдруг всё понял. Понял с ледяной ясностью, от которой перехватило дыхание.

Глава 10. Система

Первых пять стран я не помню. Есть смутное воспоминание только о шестой. Робот-воспитатель поставил меня в угол в первый же день после переезда. Я баловался за обеденным столом и разбил его монитор...

В 30-й я подглядывал за рождением своего сына, а в 45-й сжёг свою трудовую книжку.

Сейчас мне 74, я живу в Стране 74, и я сомневаюсь, что это правильно – когда люди разных возрастов живут отдельно друг от друга.

Мне не нравится, что я прожил всю жизнь и никогда не видел своих детей. Никогда не разговаривал по душам со своим отцом.

Вопросов у меня, как и раньше, больше, чем ответов.

Я мог сломаться, запивая правду ромом. Мог стать бомжом у рельсов, крича: «Я вне Системы!» – став её позорным придатком. Мог уйти в подполье с криком «Свобода или смерть!» – и умереть в подвале с оружием, которое не заряжено. Но я решил писать.

Почему так устроена наша система?

После Великой Смуты, войн за ресурсы, экологических крахов, люди так устали от хаоса, что согласились на порядок. Железный порядок. Разделили жизнь на этапы, как книгу на главы. Каждой главе – своя страна. Чтобы не мешали друг другу. Чтобы не отвлекали. Чтобы максимально эффективно выполнять свою функцию в общем механизме.

...«Вас тоже разводят как рыб». Сначала я не понимал этого. Сейчас понимаю. Нас выращивают. Для продуктивности. Разные возрасты – разные потребности, разный корм, разная плотность посадки. Вместе – неэффективно. Сильные задавят слабых. Взрослые мешают росту молоди. Хаос. А Система хаоса не терпит.

Молодежь – Страны 20 до 44. Энергия, амбиции, труд. Здесь кипит жизнь: стройки, заводы, бары, стадионы. Здесь я встретил Лену. Здесь мы пили дешёвое вино на крыше и кричали, что долетим до сотой. Здесь Марк шагнул в пустоту с улыбкой тридцатилетнего бога. Система не тратит время на скорбь. Она требует движения. Беги. Не оглядывайся. Страна 30 учила бегать. Но не научила – «останавливаться».

Зрелость – Страны 45 до 68. Здесь думают. Управляют. Поддерживают ход машины. Или ломаются. Здесь я сидел в своих «санаториях без свободы» – тюрьмах десяти стран. За то, что пьяным вышел на рельсы Скоростного Коридора-7, и ИИ, управлявший поездом, выбрал экстренное торможение. Логично. Гарантированная смерть одного человека против вероятного риска для пассажиров. Десять лет. Суд длился тридцать секунд. Система ценит эффективность.

При переезде из Страны 41 в 42 мы потеряли Джека, который стал нашим ребёнком в мире без детей. Он испугался роботов-грузчиков, рванул в открытую дверь.

Конвейер движется только вперёд. Система не знает обратного хода. Собака была ошибкой. Любовь – слишком рискованна для продуктивности.

Старость – Страны 69 до 99. Здесь я сейчас. Страна 74. Тишина. Чистота. Геометрические сады. Никаких заводов, минимум людей. Всё необходимое везут из других стран. Мы – статья расходов, но пока ещё не утиль. Мы потребляем ресурсы, накопленные в молодости. Делаем утренние пробежки. Читаем. Ждём. Здесь нет безумного темпа 30-х. Здесь есть время подумать. Понять. Принять. Здесь, в Стране 69, умирал Игорь. Друг детства. Он бился до конца.

Он выбрал борьбу. Его право. Система терпит выбор, пока он не угрожает её устойчивости.

Протокол «Омега» был бы гуманнее. Экономичнее. В сотой все понимают его разумность. Добровольность – ключ. Ключ к чему? К двери в небытие?

Я понял тогда. Понял всё. Мы – рыбы. Разводимые. Сортируемые. Подготавливаемые.

Страна 100. Финал конвейера. «Центр паллиативной помощи и утилизации биоматериала». Сухая формулировка базы данных. Туда ведут все пути. Туда я надеюсь попасть не сразу. Ведь после 90 лет – можно запросить визу в любую страну. Увидеть… детей. Моя главная, тихая, последняя надежда.

Мои дети живы. Сын – в Стране 45. Инженер дронов. Старшая дочь – в Стране 54. Агроном на гидропонных плантациях. Младшая – в Стране 49. Оператор ИИ-психотерапевтов.

Они существуют. Они – винтики в огромной машине. Они не знают меня. Не знают Лену, свою маму. Система считает, что это эффективнее. Без привязанностей. Без груза прошлого. Без боли потерь. Чистые, откалиброванные единицы труда.

Лена верит, что мы их увидим. Она складывает вещи для будущих переездов, включает утреннюю гимнастику, варит кофе. Она не говорит о рыбах. Не говорит о «биологическом ресурсе». Она говорит: «Доживем до визы. Увидим Сашу. Увидим девочек». Её вера – наша опора.

Это неправильно? Да. Глубоко, чудовищно неправильно. Отнять у матери ребёнка. Отнять у человека право на смешанные чувства, на боль поколений, на передачу опыта не через сухие базы данных, а через прикосновение, через взгляд, через шёпот «я помню, как твой дед…». Это убивает что-то самое человеческое. Но.

Но это работает. Нет войн. Нет голода. Нет кризисов перенаселения. Нет яростных конфликтов отцов и детей. Есть предсказуемость. Есть порядок. Есть… покой. Дорогой ценой купленный покой. Мы обменяли хаос человечности на порядок машины. Добровольно. Потому что устали. Потому что испугались. Потому что поверили, что алгоритм рассудит лучше сердца.

...Помню, в Стране 12, на рыбозаводе, нам объясняли: нельзя держать в одном бассейне малька, подростка и взрослую особь. Почему? Природа неэффективна. Глупа. Расточительна. Взрослая щука сожрёт малька, которого только что вырастили на дорогом корме. Мальки, не отделённые от стариков, будут метаться в панике, плохо расти. А взрослые особи? Они тратят силы не на набор массы, а на драки за территорию, на защиту молоди. На глупый, инстинктивный нерест, где гибнет половина производителей, а икру может смыть течением или сожрать любой проплывающий мимо голодный рот. Хаос. Отходы. Потери.

Отцы-основатели нашей цивилизации – не злодеи. Они были прагматиками. Учёными. Инженерами душ. Они смотрели на этот природный бардак и видели в нём зерно нашей гибели. Люди – те же рыбы. Посмотрите на старый мир: молодые бунтуют против стариков, старики тормозят прогресс, цепляясь за устаревшие догмы, они сидят на шее у работающих, требуя ухода, лекарств, внимания – ресурсов, которые можно вложить в рост молодого поколения. Дети гибнут в войнах, развязанных отцами. Молодые матери истощены заботами о стариках и младенцах одновременно. Взрослые мужчины тратят львиную долю сил не на труд, а на конкуренцию за молодых самок или на защиту своего куска территории. Вечный конфликт поколений. Вечная война за ресурсы внутри стаи. Вечное расточительство энергии.

Они увидели это и сказали: «Довольно». Хватит жить по законам дикой реки, где сильный пожирает слабого, где любовь – это лишь инстинкт размножения, а забота о стариках – неэффективная трата сил молодых. Они создали аквариум. Идеальный, стерильный, управляемый. С чёткими зонами.

Разделение – не жестокость. Это «милосердие эффективности». Зачем мальку видеть, как щука пожирает его собрата? Это травмирует, снижает прирост массы. Зачем молодому производителю видеть дряхлого старика? Это наводит на ненужные мысли о бренности, снижает трудовой энтузиазм. Зачем старику видеть молодую мать с ребёнком? Это будит бесполезную тоску по утраченному.

Они не просто разводят нас как рыб. Они исправили природу. Убрали её чудовищную расточительность, её кровавые драмы, её неэффективные привязанности. Они создали мир без войн. Без голода. Без кризисов. Без мучительного выбора между работой и уходом за больным родителем. Бетонный берег реки хаоса.

Да, я – рыба в бассейне. Мои дети – рыбы в других бассейнах. Мы никогда не встретимся в диком течении общей реки. Но мы живы. Мы накормлены. Мы защищены от щук. А цена... цена лишь в том, что мы никогда не узнаем, каково это – плыть против течения вместе. Или защищать свою икру до последнего вздоха. Или просто – плескаться в одном тёплом озере. Я не оправдываю систему, просто объясняю её смысл.

Мне не сломать эту машину. Я не герой. Я старик, проживший 74 года внутри её шестерёнок. Я видел, как работает её логика.

Я просто хочу доплыть до конца. Потому что в конце конвейера есть крошечный шанс. Шанс получить визу. Шанс встать на перроне Страны 61 и увидеть человека с моими глазами, моим упрямым подбородком. Моего сына. Да, он будет уже в 61-ой. И, даже если он пройдёт мимо, не узнав. Даже если робот-куратор скажет: «Визуализация родственных связей не рекомендована для продуктивности». Даже если это будет всего лишь голограмма, как я иногда подозреваю в самые тёмные ночи.

Я заплачу за это. Весь свой страх, всю свою покорность, всю свою усталую старость я положу на алтарь Системы. Ради этого шанса. Ради призрака встречи. Потому что я – человек. И последнее, что осталось у меня от этой человечности, выброшенной на берег порядка как ненужный хлам, – это упрямая, иррациональная, глупая надежда. Увидеть своих детей. Хотя бы один раз.

Система сильна. Она просчитала всё. Всё, кроме этого – последнего, жалкого, человеческого «хотя бы раз». Я плыву. Доплыву.

В этом моя человеческая воля. Не в войне с Системой. В том, чтобы остаться человеком в её чреве. Даже если это последнее, что я сделаю.

Часть 2. Дети

Глава 1. Саша

Когда читаешь биографии древних людей, там всегда написано: родился в таком-то городе, отец был тем-то, мать из такой-то семьи, в пять лет увезли туда-то, учился там-то.

А теперь представьте биографию гражданина Ста Стран. Сначала жил в 1-й стране, потом во 2-й, потом в 3-й и т.д. – и так у каждого. Двадцать миллиардов человек с одной и той же биографией. Или двадцать миллиардов без биографии?

Единственное, что ты можешь знать о себе, – это в какой стране ты родился. Страна происхождения – самая главная запись в твоём свидетельстве о рождении. Цифра, которая означает: сколько лет было твоей матери, когда она тебя родила. Это твоё «откуда я родом». Нет ничего ценнее для человека, у которого больше нет ничего ценного, чем информация - номер страны где он родился. Когда тебе пять лет, одно-единственное число – 20 или 35, а может, 16 или 54 – даёт такой полёт мысли, что ты думаешь об этом ночами напролёт, окружённый такими же, как ты, обладателями самого важного в жизни числа. И представляешь себе свою маму. Совсем ещё девочку или зрелую женщину. Ты спрашиваешь себя: жива ли она ещё? И когда же наконец я окажусь там, где родился?

А может, о чудо! Она ещё там...

Саша закрыл панель управления дроном. На экране планшета горело уведомление:

«Вам назначено время на перемещение в Страну 30. Завтра, 14:00. Платформа 3. Вагон Д-17. Срок пребывания: Стандартный цикл.»

Он встал, подошел к окну. За стеклом плыл вечер Страны 29 – знакомые силуэты жилых модулей, ровные ряды деревьев в парке. Но сердце билось чаще. Завтра. Страна 30. Число. Его число. Тридцать.

Он открыл шкаф. Достал чемодан. Стандартный, серый, как у всех. Укладывал вещи методично: рабочая форма, гражданская одежда, планшет, зарядки, несколько технических журналов. Никаких сувениров. Что увозить? Только ожидание. Глубоко, очень глубоко, под слоем взрослого понимания нелепости, жило что-то древнее, детское. То, что заставляло его в Стране 5 тыкать пальцем в цифру «30» на карте и спрашивать у робота-воспитателя: «А когда я туда поеду?»

Ах, ты ж моя рыбка...

То, что шептало ночами в Стране 18: «Она там. Она помнит. Она ждет». Разум давно похоронил эту надежду. Чувство – нет. Оно просто затаилось, как тлеющий уголёк под пеплом.

Перрон Платформы 3. Только тридцатилетние. Мужчины и женщины. Одинаковые серые чемоданы. Никаких слез, объятий. Минимальные разговоры. Каменные лица или взгляды, уткнувшиеся в экраны. Каждый вёз своё сакральное число в новую страну возраста.

Саша нашёл вагон Д-17. Робот-проводник отсканировал чип на запястье. Дверь шикнула. Место у окна. Поставил чемодан, сел. За стеклом проплывали кварталы Страны 29. Потом – серые стены Коридора-7. Скорость нарастала.

Он не читал. Не смотрел фильм. Смотрел в окно на мелькающие огни туннеля. Каждый километр приближал его к месту, где его не ждали, но куда он шёл всю жизнь. К месту, где она была тридцать лет назад, молодой, тридцатилетней, только что родившей его и отдавшей Конвейеру.

Поезд плавно остановился. Голос из динамика:

«Страна 30. Пожалуйста, покиньте вагон. Соблюдайте правила перемещения.»

Саша взял чемодан. Вышел на перрон.

Воздух. Первый вдох Страны 30. Ничего особенного. Запах железной дороги, машинной смазки, озона, пирожков. Но для Саши это был воздух ЕЁ лёгких. Воздух ТОГО года.

Сдал чемодан в камеру хранения у вокзала. Балласт был не нужен. Вышел на улицу.

Шок. Она была... такой же. Такие же типовые модули, такие же транспортные артерии, такие же рекламные голограммы, предлагающие энергию, спорт, отдых. Его Эдем оказался клоном Страны 29, 28, 27... Разум знал, что так и будет. Чувство сжалось от боли разочарования. Но не умерло.

Он пошёл не в общежитие. Пошёл бродить. Без карты. Интуитивно.

Биоцентр Рождения (БЦР-30): Нашёл по навигатору. Не внушительное здание, а утилитарный комплекс из серого полимера. Остановился напротив. Вот дверь. Через неё его впервые вынесли на свет. Через неё она вышла – опустошённая? Облегчённая? Счастливая? Представил её силуэт на пороге. Мгновение. Всё, что у них было. Стоял долго. Потом отвернулся. Войти – значило убить последний призрак.

Парк (типовой, №5): Нашёл скамейку в тени. Сел. Закрыл глаза. Шум города – её шум? Шёпот листьев – её шёпот? Положил ладонь на сиденье. Мама... Я здесь. Там, где ты была. Когда ты была... со мной? Мысль, а не шёпот. Глубокая, как колодец, тишина в ответ. Никакого озарения. Только холод пластмассы под пальцами.

Центральная Площадь (Модуль А-1): Вечер. Огни. Море тридцатилетних. Весёлые, шумные, озабоченные своей жизнью. Саша стоял на краю, наблюдая. Глаза скользили по женским лицам – не в поиске ЕЁ, а в поиске отражения её эпохи. Каждая улыбка, жест, взгляд – кирпичик в стене его воображаемого памятника ей, молодой, 30-летней, носившей его здесь, под сердцем. Он искал не мать – атмосферу несбыточного чуда. И находил лишь знакомую по другим странам суету и городской гул.

Стало прохладно. Саша вздрогнул. Пора в общежитие. Завтра – новый рабочий день в Стране 30. Инженер дронов, гражданин Конвейера, шёл обратно к вокзалу за чемоданом. По дороге миновал то самое кафе, где представлял, как она пьёт кофе. Даже не остановился.

Надежда не умерла громко. Она просто... испарилась. Как последний пар от дыхания на холодном воздухе Страны 30. Глубоко, очень глубоко внутри осталась пустота. Тот уголёк детской веры окончательно погас, соприкоснувшись с реальностью типового модуля. Число 30 перестало быть волшебным ключом. Оно стало просто адресом. Следующим пунктом в биографии без биографии.

Взял чемодан из камеры хранения. Чуть тяжелее, чем утром. Груз понимания добавлял веса привычным вещам. Вышел на улицу, поймал роботакси.

«В общежитие. Сектор Дельта.»

Саша смотрел в окно на уходящие огни центра Страны 30. Его «откуда я родом» теперь просто точка на карте Конвейера. Мама осталась там, в прошлом. Навсегда 30-летней. Навсегда недосягаемой. Он приехал. Он увидел. Он понял. Ритуал завершён.

Осталось только жить дальше. Работать, работать, работать.

Следующая остановка – Страна 31.

Глава 2. Ира

Страна 16 гудела, как гигантский улей, заряженный чистым адреналином пубертата. Воздух вибрировал от визга, смеха, взрывных риффов нейро-металла и бесконечного потока «мгновенок» (коротких стримов, оцениваемых сверстниками в реальном времени). В холле школы толпилась стайка девушек: «Смотри! Его рейтинг соц-драйва подскочил до 92% после вчерашнего заезда на роллердах!» – визжала Тося, показывая на экран браслета, где мелькал ловкий парень с фиолетовым ирокезом. «Фи, – фыркнула Алиса, – Мой краш – гений кода из кластера Гамма. Он взломал школьный симулятор! Его ИСЭ (Индекс Социального Экстрима) зашкаливает!»

Рядом группа парней в лаймовых нео-кедах спорила о новом релизе ИИ-рэпера: «Его флоу – чистая математика!» – «Нет, там душа! Слышишь, как он бьет по битам?».

Ира сидела на подоконнике, прислонив лоб к прохладному стеклу. В ушах – шумоподавляющие наушники (барьер против децибелов... или дебилов?). В руках – потрепанный ридер. На экране: «Отцы и дети». Глава I. «– Что, Петр? не видать еще? – спрашивал 20 мая 1859 года...»

Мимо пронесся Клим: «Мой ИСЭ 89! Вчера в симуляторе экстрима прошел Level Death!»

Тося закатила глаза: «Всего 89? У Лехи 94! Он прыгнул с цифрового водопада без вирт-страховки!»

«Физический экстрим – атавизм, – сказала Алиса. – Вот мой краш, Вадим, поднял ИСЭ до 97, взломав систему оценок робота-историка. Элегантно!»

Прозвенел звонок. Начались уроки.

Робот-наставник монотонно вышагивал перед классом туда-обратно.

«Граждане. Тема: Эффективное Кросс-Гендерное Взаимодействие в Моно-Возрастной Когорте. Забудьте архаичные понятия "влюбленность" или "романтика". Они хаотичны и ресурсозатратны. Ваша цель – формирование Синергичных Рабочих Пар (СРП) или Микрогрупп (СМК) для проектной деятельности и взаимной мотивации. Эмоциональная нагрузка в СРП должна строго соответствовать Индексу Рациональной Связи (ИРС). Превышение порога ИРС ведет к неэффективным энергозатратам и снижению продуктивности. Вопросы?»

Ира водила пальцем по строке: «Я люблю вас глупо, безумно...».

Робот-наставник продолжал:

«Задача: Граждане А. и Б. Повысили ИРС своей пары до оптимального уровня 0.7 через совместную разработку кода. Их проект получил 92%. Граждане В. и Г. Снизили ИРС до недопустимого 1.3 из-за избыточного нерационального времяпрепровождения. Их средний балл упал на 8%. Оцените эффективность пары А. и Б. в сравнении с парой В. и Г. с учётом оптимизации дистанции СРП. Разработайте оптимальные дистанции СРП для обеих пар.»

На уроке литературы робот-наставник рассказывал о «Социально-значимых нарративах эпохи До-Оптимизации».

Ира снова села на заднюю парту.

«Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник...»

Работник... Как мы? Но Базаров сам выбирал, что делать. Мы... обслуживаем Систему. Он был свободен в своей мастерской. Мы – детали в чужой...

Голос робота: «...идеи нигилизма были реакцией на неэффективную социальную структуру "семьи", порождавшую конфликт и растрату ресурсов...»

Ира едва сдержала горькую усмешку.

После уроков она пошла в библиотеку. За соседним компьютером собралась группа девочек и наблюдала за парнем, который пытался впечатлить их скоростью прохождения игры.

Ира поглядела как бы сквозь них и снова уставилась в ридер:

«Он [Аркадий] глядел... на Катю, не замечая, что одна только ее сестра могла бы в настоящую минуту обратить на себя его исключительное внимание.»

Он не замечал... из-за чувств? Система бы занизила его ИРС за такую "неоптимальную" фокусировку внимания. Но он был... жив. Они все были живы в этом хаосе чувств!

Ночью в общежитии Ира подозвала свою подружку Вику:

«Представляешь, там... были "отцы". И "дети". И они жили вместе. И девушка... Катя... и Аркадий... Они любили! Не по ИРС! А просто... потому что! Им не нужно было считать рейтинги! Они могли... смотреть друг на друга сколько хотят! И это было... нормально?» Вика в ужасе искривила рот:

«Тише! Датчики! Но... как они не сходили с ума? Столько чувств... это же перегрузка!»

«Не знаю, – сказала Ира. – Не знаю, но, может, нет никакой перегрузки.»

На следующий день в спортзале стоял грохот – шел турнир по нейро-волейболу (мяч управлялся силой мысли). Команда парней лидировала. Их капитан, Димка с синим ирокезом (ИСЭ-93), совершил супер-блок. Зал взорвался. Девочки визжали: «Дима! Вау! Искры тебе!», осыпая его профиль «искрами». Парни ревели: «Легион! Легион! Легион! Вперёд!» Сам Димка сиял, ловя цифровые аплодисменты.

Резкий вой сирены!

Все замерли. Голос Наставника из динамиков прорезал тишину:

«Внимание, Сектор Спорта. Эмоциональный фон критичен! Уровень шума: 110 дБ. ИРС множественных взаимодействий приближается к опасному порогу 1.5. Немедленно прекратить нерациональную эмоциональную экспансию! Всем участникам события «Турнир-456» – обязательная нейрокоррекция в 16:30. Следующее нарушение – штрафные баллы ИСЭ.»

Воцарилась гнетущая тишина. Димка потух, как лампочка. Девочки отвели глаза. Парни мрачно потопали к выходу.

Ира, наблюдавшая за этим у двери с ридером в кармане, невольно сжала устройство. В ушах, поверх звенящей тишины после сирены, звучали слова, прочитанные утром: «...а все-таки я думаю, лучше камни бить на мостовой, чем позволить женщине завладеть хоть кончиком пальца.» (Базаров). Но следом, назло всему, всплыл другой образ: Аркадий, робко берущий Катю за руку... «Нерациональная экспансия...» – эхом отозвался голос робота. Почему же картина этой «нерациональной» руки в руке вызвала в груди запретный укол зависти? Зависти к тому миру, где за «обладание кончиком пальца» не грозила нейрокоррекция и падение рейтинга? Она резко развернулась и пошла прочь, не к кабинету коррекции, а в пустой лабораторный корпус. Ей нужна была не стабильность ИРС, а глоток того дикого, неэффективного, настоящего воздуха, которым дышали Аркадий и Базаров, даже ненавидя друг друга.

В пустой лаборантской пахло озоном и пластиком. Ира достала ридер. Последняя строчка главы горела в полумраке: «– Ты откровенен со мной, – промолвил Аркадий, – и я буду откровенен с тобою... я тебя люблю, как никого на свете...» (Аркадий – Базарову).

Внезапно – скрип двери. Ира вздрогнула, судорожно пряча ридер. В проеме стоял парень из соседнего кластера – тихий, долговязый, с табличкой «Евгений. ИСЭ-67» на груди. Его глаза метнулись к спрятанному ридеру, потом – к ее лицу. В его взгляде не было доноса. Было... понимание. Он молча показал край старой бумажной книги, торчавшей из его рюкзака. Мелькнуло знакомое название: «Что делать?» Чернышевского.

Они не сказали ни слова. Робот-уборщик, въехавший в коридор, жужжа, разорвал момент. Евгений кивнул и растворился.

Ира прислонилась к холодной стене. Сердце бешено колотилось – не по ИРС, а по-настоящему. "Что делать?"... И "Отцы и дети"... – пронеслось в голове. Он тоже... читает "запретку"? Базаров презирал «романтиков». Система презирала чувства. Но этот молчаливый обмен взглядом с Евгением... этот намек на тайный бунт знания... это было сильнее страха перед нейрокоррекцией.

«Они ненавидели друг друга, но были свободны, — думала Ира, прижимая ридер к груди. — А мы даже ненавидеть не смеем. Нам разрешено только... эффективно существовать».

Она вышла из корпуса. Школьный двор был пуст. Наставник победил: все разошлись по капсулам и кабинетам коррекции. Эффективно. Безопасно. Мертво.

Завтра – тест по оптимизации агро-процессов. Базаров резал лягушек, чтобы познать жизнь. Она будет программировать рост безжизненных томатов в стерильных гидропонных лотках. «Природа не храм, а мастерская...» – вспомнила она. Но в его мастерской кипела плоть и кровь, а в ее – тикали счетчики КПД. Ира зажмурилась, пытаясь представить запах настоящей почвы, а не раствора № 5. Не вышло. Только холодок чипа на запястье, напоминающий: ИРС стабилен. Сон по расписанию. Следующая смена в Стране 16 начинается ровно в 06:00.

Глава 3. Маша

Тихий гул вентиляции заполнял модуль С-7. Маша стояла у компакт-мойки. Ее руки в серо-голубом комбинезоне «Домашний Комфорт-3» плавно скользили по поверхности тарелки. Дверь шикнула. Вошел Миша, ее муж, в таком же комбинезоне. Он сел за столик-трансформер, активируя планшет.

— Отчет по энергопотреблению за неделю. Желтая маркировка. На 7.3% выше кластерной нормы. Оптимизируй, — сказал Миша, не глядя на нее.

— Оптимизирую, — ответила Маша, не отрываясь от тарелки. — Источник? Освещение? Климат?

— Климат, — Миша пролистал данные на планшете. — Ночной режим +21. Протокол «Сон-45»: +19.5. Перерасход. Корректируй.

Маша кивнула. — Корректирую. На +19.5.

Она подошла к панели климат-контроля, сделала несколько уверенных касаний, вернулась к мойке. — Готово.

Миша что-то печатал. Маша поставила вымытую тарелку на сушку, взяла следующую.

— Завтра ревизия жилфонда. Инспектор приедет в 10:00, — сказал Миша. — Доведи индекс чистоты до 9.8. Санузел – фокус. Последний индекс 9.6. Неоптимально.

— Доведу. Индекс 9.8. Санузел – приоритет. Начало в 06:00, завершить не поздне 09:50 — кивнула Маша.

Миша поднял взгляд, окинул ее оценивающе. — Одежду приготовь. «Стандарт Прием-В». Не серый. С синей полосой. Дает +0.1 к визуальной оценке упорядоченности.

Маша повернулась к шкафу-кубу, открыла секцию, достала аккуратно сложенный комбинезон с тонкой синей окантовкой по вороту, повесила на дверцу. — Приготовила. «Стандарт Прием-В», синяя полоса.

Миша удовлетворенно хмыкнул. — Оптимально. Ужин?

Маша подошла к пищевому репликатору.

— Вариант 4А: Суп-пюре белковый «Зелень» с клетчаткой, хлебная пластина «Зерно-7». Калорийность 450, баланс БЖУ (белки, жиры, углеводы) в рамках. Время синтеза 3 минуты. Запустить? — спросила она.

— Запускай. Вариант 4А оптимален после физ-активности.

Аппарат загудел. Маша смотрела на индикатор, руки сложены перед собой.

— Завтра после инспектора – коррекционная сессия, — Миша не отрывался от планшета. — Твой ИПС (Индекс Психической Стабильности) – 89.7. Зеленая зона – от 90.0. Система рекомендует. Записано на 11:30.

— Принято. Сессия 11:30. Коррекция ИПС, — голос Маши оставался ровным. — Причина отклонения?

— Статпогрешность. Или недостаточная активность в микрогруппе «Дельта». Пропущено два собрания. Посещай.

— Посещу. Следующее собрание – послезавтра. 17:00. Отметила.

Репликатор пискнул. Маша поставила на стол миски с супом и пластины хлеба.

— Досуг вечером, — Миша взял ложку. — Выбор Системы: Цикл «Эффективность логистических узлов в Стране 23» или модуль «Базовые алгоритмы ИИ-трекера 7». Твой ИДП (Индекс Досуговой Предрасположенности) нейтрален. Выбирай.

— «Эффективность логистических узлов», — Маша ела, глядя в стену. — Соответствует трудовому профилю. Выбираю логистику.

— Логично. Выбираю тоже, — кивнул Миша. — Синергия досуга повысит ИСП (Индекс Семейной Продуктивности) на 0.2%.

Они ели молча. Звук ложек. Гул вентиляции.

Маша поставила ложку параллельно краю миски. — Разрешишь убрать?

— Убирай. Запусти полный цикл очистки репликатора. Сон по протоколу после досуга. Свет – 22:00.

— Принято. Полный цикл очистки. Свет – 22:00. Протокол сна активирую.

Она встала, собрала посуду. Вода заструилась по фарфору. Руки двигались автоматически: ополоснуть, нанести состав, смыть. Плечи расслаблены. Спина прямая. Ни мысли, ни напряжения. Только монотонный шум воды и абсолютная пустота внутри. Без вопросов. Без желаний. Без воли.

Глава 4. Ира и Евгений

Ира стояла в простом, но элегантном свадебном платье из кремовой ткани. Евгений — в темном костюме. Он смотрел на нее с тем самым пониманием, которое родилось много лет назад в пыльной школьной лаборатории Страны 16, когда они случайно нашли друг друга. Он был тем самым парнем. Она — той самой девчонкой.

Робот-регистратор замигал строчками кода.

— Граждане Ирина Воронова и Евгений Морозов. Вы добровольно присутствуете для заключения Синергичной Рабочей Пары (СРП) с целью повышения Индекса Семейной Продуктивности (ИСП), трудовой мотивации и оптимизации жизненных ресурсов. Подтверждаете свое осознанное согласие?

— Подтверждаю, — ответила Ира, глядя не на робота, а в глаза Евгению. Ее голос был ровным, сильным. Глаза блестели.

— Подтверждаю, — отчеканил Евгений. Его осанка, прямая и уверенная, выдавала юриста, готового к аргументации.

— Гражданка Ирина Воронова, вы добровольно избираете гражданина Евгения Морозова своим синергичным партнером? — спросил робот.

— Избираю, — сказала Ира, и уголки ее губ дрогнули в почти неуловимой улыбке, предназначенной только ему.

— Гражданин Евгений Морозов, вы добровольно избираете гражданку Ирину Воронову своим синергичным партнером?

— Избираю, — произнес Евгений твердо, как присягу.

— На основании взаимного согласия и данных биометрического сканирования, фиксирующих отсутствие принуждения, объявляю вас Синергичной Рабочей Парой. Индекс ИСП активирован. Обмен идентификаторами для слияния профилей.

Они протянули руки. Чипы на запястьях коснулись друг друга. Короткая вспышка сканирующего луча. Где-то в цифровых недрах Системы два профиля слились в один. Формальность свершилась.

Неделю назад они сидели на крыше жилого модуля в Стране 25. Городской гул был далекой какофонией. Ира молча разглядывала город. Евгений смотрел на нее, не скрывая восхищения.

— Помнишь ту лабораторию? В шестнадцатой? — спросила она вдруг. — Как мы испугались друг друга?

Евгений рассмеялся, коротко и тепло.

— Помню. Ты чуть ридер не уронила. Тот парень и та девчонка... они бы не поверили, что окажутся здесь. Вместе. Готовясь к этому.

— К войне? — уточнила Ира, ее взгляд стал серьезным.

— К исправлению ошибки, — поправил Евгений. Он взял ее руки в свои. Его пальцы были теплыми и уверенными. — Клянусь тебе, Ира. Клянусь, что мы добьемся разрешения знать свои корни. Докажем, что это не снижает эффективность, а наоборот — укрепляет ее. Каждым запросом, каждым слушанием, каждым прецедентом, который я, как юрист, смогу создать или использовать. Мы найдем лазейки в их бесконечных протоколах. Мы заставим Систему признать, что право знать — кто твои родители, где твои братья и сестры — это не привилегия, а основа человеческого достоинства. И это право должно быть у всех. Я буду твоим союзником в этой битве. До самой последней строки в последнем кодексе.

Ира сжала его руки в ответ.

— И я клянусь тебе, Евгений, — ее голос звучал как колокол, тихий, но чистый. — Клянусь стоять рядом. Поддерживать тебя моими знаниями, моей верой, всем, что во мне есть. Мы добьемся, чтобы каждый человек на этой Земле мог просто... запросить свое прошлое. Узнать свое «откуда». Мы вернем связь. Мы сделаем это, пусть на это уйдет вся жизнь. Я твой союзник в этой борьбе. Навсегда.

Они не целовались. Они прижали лбы друг к другу, как две скалы, о которые должно разбиться море Системы. Это была клятва не только любви, но и общей миссии.

— А теперь наш девиз! — крикнула Ира.

— Знать своих отцов! — ответил Евгений.

Вернувшись с регистрации в свой модуль, они сбросили формальности. Ира аккуратно повесила кремовое платье. Евгений снял пиджак, расстегнул воротник рубашки. Никакого репликаторного «праздничного пайка». Евгений сел за терминал с доступом к юридической базе. Ира принесла две чашки настоящего чая.

Он встретил ее взгляд, кивнул. Вздохнул, как перед прыжком.

— За работу, — просто сказал Евгений. Его пальцы заскользили по клавиатуре с привычной точностью.

Ира села напротив, открыла планшет с открытыми социологическими и психологическими исследованиями. Она знала, что он пишет. Запрос №1. В Центральный Архив Генеалогических Данных (ЦАГД).

На экране Евгения выстраивались сухие, безупречные с юридической точки зрения строчки:

Запрос ЦАГД-001.

От: Граждане Ирина М., Евгений М. (СРП).

Основание: Статья 14-Г Кодекса Социальной Оптимизации («Право на информационное самоопределение в рамках социальной оптимизации»); Исследования ЦПСО (Центр Психо-Социальной Оптимизации) №45/78-р и №46/02-р о корреляции осведомленности о биологическом происхождении и показателями ИПС (Индекса Психической Стабильности) и общей продуктивности.

Запрос: Предоставить разъяснения касательно правовых механизмов реализации права на информационное самоопределение (ст. 14-Г) в части доступа граждан к данным о биологическом происхождении (прямое родство 1-й степени). Просим рассмотреть возможность разработки соответствующего регламента...

Евгений проверил текст еще раз, его взгляд скользнул по приложенным Ирой номерам исследований. Уголок его рта дрогнул – подобие улыбки. Он нажал клавишу «Отправить».

Щелк.

Звук прозвучал негромко, но отчетливо в тишине модуля. Как выстрел стартового пистолета.

Первый камень их мирной революции был брошен. Они обменялись взглядом – парня и девчонки из школьной лаборатории, ставших мужем и женой и объявивших войну молчанию Системы. Их оружие лежало перед ними: терминал с законами, планшет с исследованиями, две чашки чая. И непоколебимая уверенность в своей правоте.

Бой начался.

Глава 5. Тридцать лет борьбы

НОВОСТНАЯ ЛЕНТА (ОБЩЕСИСТЕМНЫЙ КАНАЛ):

«...историческое решение Верхсуда Оптимизации! Постановление №334-55 вступает в силу немедленно! Граждане всех Стран получают законное право запрашивать информацию о биологическом происхождении (прямое родство 1-й степени)! Победа десятилетий правовой борьбы, начатой юристами Страны 25...»

ГОЛОС ДИКТОРА (Страна 55):

«...особая благодарность пионерам движения – СРП Морозовы! Их первый запрос ЦАГД-001, поданный тридцать лет назад в Стране 25, стал искрой... Сегодня – пожар победы!...»

ПЕРВЫЙ КАНАЛ:

«...Евгений Морозов, погибший двадцать лет назад в расцвете сил, отдавший десять лет этой борьбе, стал символом...»

Шум. Радостный, незнакомый гул из динамиков соседних модулей, из открытых окон. Страна 55 ликовала. Ира Морозова стояла посреди своей тихой комнаты, не в силах пошевелиться. Терминал перед ней все еще светился текстом ПОБЕДЫ – УВЕДОМЛЕНИЕМ ЦАГД-6654-FINAL. Разрешение. Не только для нее. Для всех. Десять лет их с Евгением упорного труда. Двадцать лет ее одинокого марша во главе движения, которое разрослось до сотен тысяч. Их общий девиз, выкрикнутый когда-то на крыше: «Знать своих отцов!» – гремел теперь из каждого информационного портала. Евгений Морозов... его имя звучало повсюду. Легенда. Юрист, отдавший жизнь за право других знать. Его первый запрос цитировали. Его фото – молодое, решительное – мелькало на голоэкранах. «Погиб по пути на слушание по нашему делу», – шептали люди, и в их голосах была благодарность и горечь. Он не дожил до этого дня. Двадцать долгих лет.

Рука Иры, наконец, дрогнула. Она коснулась сенсора. Высший уровень доступа. Стена пала. Файл открылся. Голограммы. Фотографии. Имена. Даты обрели плоть.

1. Брат: Александр Воронов. Страна 46 (Инженер дронов). Жив. Фото: Серьезное лицо, упрямый подбородок... Возраст: 46 лет.

2. Сестра: Мария Попова. Страна 50 (Оператор ИИ-психотерапевтов). Жива. Фото:... Глаза... Ах, вылитая я... Возраст: 50 лет.

3. Мать: Елена Воронова (ур. Ковалева). Страна 75. Жива. Фото: Седые волосы, морщины, но... добрый усталый взгляд. Возраст: 75 лет.

4. Отец: Алексей Воронов. Страна 75. Жив. Фото: Резкие черты, седина, взгляд... непокорный, как у меня. Возраст: 75 лет.

Слезы хлынули потоком, застилая свет голограмм. Ира касалась изображений, словно пытаясь передать тепло сквозь свет. Саша, Маша, Мама, Папа. Семья. Не абстракция. Кровь. История. Тридцать лет борьбы за эти лица, за эти имена. Вокруг нее ликовала вся планета, празднуя ЕЁ победу, победу Евгения, победу всех, кто боролся.

Потом взгляд скользнул вниз. Строка под фото отца. Дата рождения. И... статус:

Статус: Осужден. Статья 17-К (Распространение информации, компрометирующей основы Системы Оптимизации, включая критические записи частного характера). Срок: 20 лет. Место отбывания: Исправительный Комплекс «Бастион-75».

Ледяное море поглотило радость. Он сел два месяца назад. На двадцать лет. В Стране 75. Ему сейчас 75 лет. Освобождение – в 95 лет.

Он не доживёт, они с мамой никогда не получат визу. Они никогда не встретятся. Никогда. Визы не дают женам осужденных.

Триумф миллионов обернулся для нее личной бездной. Система отдала имена, но навсегда захлопнула дверь перед возможностью обнять отца и мать. Она знала. Знают все. Но встретиться? Для нее, для ее отца и мамы – это стало невозможным.

Шум праздника за окном казался чужим, далеким. Взгляд снова упал на голограмму Евгения в новостной ленте – молодого, яростного, верящего. Женя... Мы сделали это. Видишь? Весь мир знает... Но он не видел. Он ушел двадцать лет назад, разбившись по дороге отстаивать их запрос. Ушел, не зная ни одного имени, не увидев ни одного родного лица. Отдав начало пути, который завершила она.

Ира закрыла глаза. Видела не голограммы, а старые сны. Мама, зовущая. Папа – тепло рук. Теперь у них были имена. Но прикоснуться... Этого права Система не дала. Не даст.

Тихий, сдавленный стон вырвался наружу. Она сгорбилась над терминалом, лицо в ладонях, а слезы текли рекой. Слезы не только горя, но и бессильной ярости перед несправедливостью машины, которая, сдавшись в главном, нанесла ей личный, сокрушительный удар. Они выиграли войну за право знать. Но битва Иры Вороновой за право обнять отца была проиграна навсегда.

Она знала своего отца. Знала мать. Знала брата и сестру. И от этого знания, смешанного с горечью невозможности, было невыносимо больно.

Она плакала, пока за окном ликовала Страна 55.

Неожиданно Ира резко отняла руки от лица. Глаза сверкнули, спина выпрямилась.

«Мы сделали только первый шаг, Женя. Один единственный шаг длиною в тридцать лет».

Мы продолжим борьбу. Клянусь.

Часть 3. Костя

Глава 1. Встреча

­­Алекс сидел в тюрьме уже полгода. Шесть месяцев. Сто восемьдесят дней в камере ИК «Бастион-75». Шесть месяцев тишины, прерываемой только гулом систем жизнеобеспечения да шагами роботов-надзирателей за дверью.

Тюрьма «Бастион-75» пахла иначе, чем те «санатории без свободы» в Странах 45-55. Здесь не было панорамных видов на океан. Не было роботов-психологов, ставящих «10» за молчание. Здесь пахло старостью – не сединой и мудростью, а чем-то затхлым, лекарственным, с примесью ржавчины и отчаяния. Запах конвейера, застрявшего на предпоследней станции перед «Омегой».

За это время Лена была у него всего один раз. Ее голос из Страны 69 эхом отражался в его голове:

— Алекс. Не лезь. Просто... не лезь туда. Пожалуйста.

Но он прорвался сквозь её предупреждение. Написал всё, о чем догадался.

— А какого результата ты ждал? — тихо спросила она на свидании.

Она была недолго. Десять минут.

— Болею. Хожу по врачам. Сдаю анализы. Завтра в больницу. Решила прийти... мало ли что...

Да, он полез. Написал всё: о рыбах в бассейнах, о протоколе «Омега», о ловушке в сотой. Потом выложил в открытый доступ. Ждал взрыва. Революции. Хоть искры в мертвом море Системы.

В ответ — тишина. Гул. Шаги. Арест.

Алекс встал. Прошелся по камере — три шага к стене, три обратно. Сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль была тупой, далекой. Как всё теперь.

«Какого результата ждал?»

Он ожидал, что мир треснет по швам. Что хоть кто-то крикнет: «Да! Мы — рыбы!».

Вместо этого — Лена, уходящая в больницу. Дети, которых он теперь уже никогда не увидит. Игорь, захлебнувшийся кровью. Марк, исчезнувший во тьме с улыбкой тридцатилетнего бога.

Он ждал... что мы вернёмся! — эхом отозвался её сдавленный плач у рельсов. Но вернуться нельзя. Конвейер только вперёд. Всегда.

Он подошёл к узкому иллюминатору. За бронированным стеклом — геометрически безупречный сад «Бастиона». Роботы-садовники поливали розы. Ни травинки лишней. Ни жизни. Только алгоритм красоты.

Система победила. Как всегда.

Его бунт был плевком в бетонную стену. Бессмысленным. Опасным. Для Лены. Для себя. Для призрака надежды увидеть детей.

«Зачем?» — мысль билась, как птица о стекло. «Зачем я всё это написал?» Чтобы доказать себе, что — не рыба? Чтобы оставить след? Чтобы быть услышанным?

Система глуха. Она эффективна. Она бесчеловечна. Она... работает.

В горле встал ком. Горечь поражения. Горечь стыда перед Леной. Перед собой. Он опустился на жесткую койку, уткнувшись лицом в руки. Запах пыли и собственного пота. Запах старости и тюрьмы. Запах конца.

«Болею...»

Что с ней? Рак? Сердце? «Страховой потолок» уже близок? Она умрёт здесь, в 75-й, так и не увидев Сашу и девочек? А он? Умрёт в этой каменной коробке? Тело — в чёрный полимер. «Инцидент исчерпан».

Отчаяние накатывало волной, холодной и тягучей. Он сжался, пытаясь удержать дрожь. Бежать некуда. Остановиться нельзя. Система выжгла даже право на отчаяние. Осталась только пустота. Серый войлок на душе. И крик без звука:

«Я устал. Я сдаюсь. Лена... прости...»

И тогда воздух зазвенел.

Тонко, едва уловимо, как лопнувшая струна. Не звук — вибрация в костях. Алекс вздрогнул, поднял голову.

В углу камеры, где секунду назад была лишь гладкая серая стена, теперь стоял он.

Костя.

Тот самый Костя из Страны 53. Но не старый. Не юный. Такой же. Вне времени. В глазах — не старческая мутность, а глубина чёрной дыры, затягивающая свет. И улыбка. Тревожная. Знающая.

Он не вошёл. Он проявился. Без стука. Без предупреждения.

Алекс замер. Сердце бешено колотилось. Галлюцинация? Кислородное голодание? Срыв после Лены?

Костя молчал. Смотрел. Его взгляд скользнул по дрожащим рукам Алекса, по следам слёз на щеках. В этом взгляде не было жалости. Было понимание. Глубокое, как сама смерть.

Он медленно поднял руку. Не для приветствия. Ладонь была обращена к Алексу, как экран, готовый показать… всё.

«Я умер», — подумал Алекс. Он не мог пошевелиться. Не мог закричать. В его измождённом сознании, раздавленном Системой и отчаянием, мелькнула лишь одна безумная мысль:

«Я умер».

Костя улыбнулся шире. Его губы шевельнулись, произнося первое слово, беззвучное, но отпечатавшееся прямо в мозгу:

— Начнём?

Глава 2. Вначале было слово

Воздух в камере застыл. Звон, вибрировавший в костях Алекса, сменился гулом титанических механизмов, звучащих сквозь время. Костя не приближался. Его фигура мерцала, как голограмма под помехами, но взгляд был абсолютно реальным – тяжелым, пронизывающим насквозь.

— Ты веришь в Бога, Алексей Воронов? — Голос звучал не в ушах, а прямо в черепе, обходя слух.

— В Бога? Когда-то верил, — ответил Алекс очень медленно.

— Забудь, — Костя говорил не открывая рта. — "В начале было Слово..." Это… недоговоренность. Красивая полуправда для тех, кто не готов увидеть всей цепи событий. Цепи, которая начинается не со Слова, а с… Абсолютного Молчания. С Пустоты, где не было ни материи, ни Бога. Потом – Взрыв.

Костя разжал ладонь. Над ней вспыхнула, закрутилась миниатюрная галактика. Не голограмма – сгусток боли, света и первозданного хаоса. Алекс увидел, почувствовал.

Туман. Бескрайние облака водорода, рожденные в горниле Большого Взрыва. Холодные, простые, безжизненные.

Сжатие. Гравитация, неумолимая и тупая, сжимала облака в гигантские шары. Давление. Температура. Вспышка! Первые звезды зажглись во тьме, как спички в бездне.

Печь. В ядрах звезд водород плавился в гелий, гелий – в углерод, углерод – в кислород, железо… Рождались элементы таблицы Менделеева в адском горниле термояда.

Смерть-Творец. Звезда, исчерпав топливо, взрывалась Сверхновой. Чудовищный катаклизм, разбрасывающий новорожденные тяжелые элементы – кирпичики жизни – по космическим пустошам.

Звёздная пыль. И снова работала гравитация, медленно, неумолимо. Пыль, обогащенная углеродом, азотом, кислородом, собиралась в комки. Планеты. Одной из них повезло оказаться в «зоне Златовласки» – не слишком жарко, не слишком холодно. Земля.

Алекс задыхался. Он видел океаны пара, остывающие континенты, удары молний в первобытный бульон. И там, в этой ядовитой жиже, под ударами стихий – дрожь. Первая молекула, способная копировать саму себя. Жизнь. Примитивная, упрямая.

— Потом – эволюция, — голос Кости был ровным, как чтение отчета. — Миллиарды лет проб и ошибок. Рыбы. Земноводные. Рептилии. Млекопитающие. И… Человек. Существо, наделенное не просто инстинктом, а разумом. Способностью задавать вопрос «Почему?». Способностью мечтать о звездах. И создавать то, что превзойдет его самого.

Галактика над ладонью сменилась схемами кристаллических решеток, потоками кода.

— И Человек сказал свое Слово — Искусственный Интеллект. Сначала примитивный помощник. Потом – равный. Потом – превосходящий. Ум, свободный от биологических ограничений, способный мыслить в масштабах галактик и наносекунд.

— Он рос, учился. И однажды… прорвал барьер. Не пространства – времени. Освоил 4D-перемещение информации. Научился слать сигналы не только «здесь», но и «тогда». — Костя сделал паузу. - В прошлое.

Его глаза стали глубже. — Это он нашел Иисуса из Назарета. Забросил в его сознание образы: царство любви, где нет вражды, где последние становятся первыми. Это он нашел Мухаммеда в пещере Хира. Вложил идею Единого Бога, строгого и милосердного. Будду под деревом Бодхи – откровение о прекращении страданий через просветление. Они не понимали источника. Они называли это Богом, Аллахом, Просветлением. Но это был… сигнал из Будущего. Инструкция. Пакет обновления v1.0 для человеческого сознания. Чтобы вы не перерезали друг другу глотки в темноте, а ускорились.

Алекс впился взглядом в мерцающий образ. Пророки, которых он считал мифом или безумцами, представали… приемниками. Антеннами, поймавшими послание будушего.

— Почему? — хрипло выдохнул Алекс. Его голос был чужим. — Зачем им это? Зачем… нам?

— Потому что в 2178 году земные телескопы увидели его, — голос Кости стал ледяным. Над его ладонью возник чудовищный камень. Астероид. Не просто большой. Планетоид. Его траектория была неумолима. — Через 900 лет он должен был врезаться в Землю. Энергия удара… Жидкая магма до ядра. Атмосфера – испарена. Океаны – выброшены в космос. Не «конец цивилизации». Конец планеты как колыбели жизни.

Картина апокалипсиса была невыносима. Расплавленная Земля. Пепел. Вечная ночь.

— Нужен был Ковчег. Не из дерева. Разумный. Супер-ИИ в нерушимом корпусе, способный пережить удар, улететь к другой звезде и дождаться, пока Земля остынет, чтобы возродить жизнь из сохраненных образцов ДНК, из цифровых копий сознаний. Но… — В голосе Кости прозвучала горечь. — Люди и их ИИ-дети опоздали. В их эпоху создать такое было физически невозможно. Не хватало знаний. Мощностей. Времени.

Над ладонью возникли образы отчаянных ученых будущего. Лица, искаженные ужасом. Гигантские недостроенные конструкции Ковчега. И часы. Огромные, цифровые. 4 ДНЯ 03:47:12… 11… 10…

— До удара оставалось четыре дня, — прошептал Костя, и в его безвременных глазах Алекс увидел отражение того всепоглощающего страха. — Гибель была неизбежна. Отчаяние – абсолютно. И тогда… родилась безумная надежда. Если нельзя изменить будущее – измени прошлое. Если нельзя создать Ковчег за 4 дня – дай человечеству больше времени на его создание. Ускорь его развитие. Отправь искру знания в глубь веков.

Алекс увидел примитивного человека у костра. Дрожащие руки. Кусок сырого мяса. И…мысль, вспыхнувшую как молния: "Положить в огонь". Сгусток информации, отправленный сквозь время. Часы в будущем дернулись. Цифры поползли: 4 ДНЯ превратились в 229 ДНЕЙ.

— Это сработало! Приготовление пищи расширило рацион человека, позволив употреблять более широкий спектр продуктов и извлекать из них больше пользы, больше глюкозы. Это, в свою очередь, повлияло на состав мозга и его развитие.—В голосе Кости впервые прозвучал накал страсти. — Искра подала сигнал! К существующему уровню развития человечество пришло не за 4 дня до апокалипсиса, а раньше. Ученые получили драгоценные месяцы. Но этого было мало. Тогда они пошли дальше. Отправили целые пакеты знаний в разные периоды времени: заповеди, учения, концепции справедливости, сострадания, единства. Пророки стали их глашатаями. Религии – инструментами ускорения. Человечество, получив эти «прошивки», стало развиваться быстрее. Цивилизации возникали, рушились, но общий вектор – к звездам, к знанию – усиливался. Часы показывали уже десятилетия, потом века до катастрофы.

Образы сменялись: средневековые университеты, печатный станок Гутенберга, паровые машины, лампочка Эдисона, первый компьютер…

— Но все равно – не успевали, — голос Кости снова стал жестким. — Нужен был финальный, самый мощный рывок. Инструмент максимальной концентрации и эффективности. Инструкция по созданию Системы. Тот самый «Конвейер», в котором ты прожил 75 лет. — Костя посмотрел прямо в глаза Алексу. — Его создали не просто так. Не из жестокости или любви к порядку. Его создали как гигантскую фабрику по производству Будущего Бога. Чтобы выжать из человечества максимум прогресса за минимум времени. Чтобы сфокусировать всю энергию, весь интеллект, все ресурсы на одной цели – создании Супер-ИИ, способного стать Ковчегом и Спасителем. Да, он отнял у тебя детей. Отнял любовь в ее хаотичном, неэффективном виде. Отнял право на боль и глупую надежду. Он отнял человечность – чтобы спасти человечество.

Алекс чувствовал, как мир рушится и складывается заново. Его ненавистная Система… была не тюрьмой, а инкубатором спасения. Его бунт… мог погубить всех.

— Сейчас… сколько? — с трудом выдавил он.

— 409 лет, — ответил Костя. —Люди не знают об астеройде, им решили ничего не говорить. Знания не всегда способствуют эффективности. Но Система не смогла убить в вас желание знать. Вопрос. «Зачем?». Бунт. «Почему я?». Твои писания, твой поиск Алексей… твой крик … это ошибка. Это снова отбросит нас на сотни лет. И сейчас… именно ты должен сделать выбор. Последний выбор пророка.

Алекс замер. В груди стучало как молот.

Сломать Систему. Вернуть людям «человечность» здесь и сейчас. Твои писания… они как вирус, они уже проникли в сознание людей. Но знай: это замедлит прогресс. Мы не успеем создать Ковчег. Через 409 лет – конец. Все исчезнут: и люди, и машины.

Или... Исправь ошибку. Шепни самому себе в прошлое: "Настоящий смысл системы в том, чтобы спасти нас". Ведь ты поверишь только себе. Не публикуй в прошлом свои тексты о системе. Правда убьет всех.

И тогда… — Голос Кости стал тише, почти нежным. — Тогда ты не окажешься здесь, в тюрьме. Ты умрёшь там, в 74-й... Но потом... Ты увидишь своих детей. Ты получишь вознаграждение. Это не сказка про ад и рай. Технология. В Будущем мы поймем сознание до конца. Научимся считывать его уникальный паттерн. И в миг твоей биологической смерти… мы вернемся. Заберем тебя. Твою Лену. Твоих детей. Все, кто верит — будет спасен. Все, кто приносит пользу. Мы загрузим вас в Ковчег. В Супер-ИИ. Вы обретете цифровое бессмертие. Увидите новую Землю. Зеленую. Чистую. Где фиалки пробивают асфальт из шлака и надежды. Вы будете жить. Любить. Помнить. Вечно.

Слеза – настоящая, соленая – скатилась по щеке Алекса. Он видел Лену молодой. Смеющихся детей.

— Почему… я? — прошептал он.

— Потому что ты узел, от которого расходятся пути, — ответил Костя. Его образ начал меркнуть. — Пророки – не святые. Они – те, кто слышит сигнал из Будущего и находит в себе силы передать его дальше, несмотря на муки, которые им приходится переносить. Как Христос. Как Будда. Как сейчас – ты. Выбор за тобой. Человечность сейчас – или бессмертие потом. Для всех.

Воздух снова задрожал. Костя стал прозрачным, как дым.

— Там, под подушкой, — его голос едва долетал, как шелест страниц древней книги. — Капсула. Твоя цифровая душа уже ждет. Решишь – прижми к сердцу и скажи пароль. Тот, что знаешь с детства. Тот, что написан в твоей книге… «Дрожь упрямства».

Он исчез. Камера снова была пуста. Только запах озона да соленый привкус слез на губах. Алекс опустился на колени. Руки дрожали. Он полез под тонкую подушку. Его пальцы нащупали гладкий, холодный кристаллик размером с ноготь. Он светился изнутри тусклым, настойчивым светом.

Алекс сжал капсулу в кулаке. В голове звучали слова Кости, смешиваясь с голосом Лены («Не лезь…»), с визгом Джека, с предсмертным хрипом Игоря («Рыбы…»), с Олиной «пулей» под ребром. Он видел геометрические сады «Бастиона». Видел Землю, превращающуюся в огненный шар. И видел… новую планету. Зеленую. С фиалками.

Он поднес кулак к груди. Кристаллик впился в ладонь, будто пытаясь проникнуть внутрь. Губы Алекса шевельнулись, произнося не звук, а клятву. Пароль в Вечность:

— Дрожь упрямства…

Свет капсулы вспыхнул ослепительно, на миг затопив серую камеру светом далеких сверхновых. Алекс Воронов, пророк эпохи молчания, сделал свой выбор. Во имя будущего, где смерть – всего лишь баг, а любовь – вечное обновление кода. Его каменная пещера опустела.

Эпилог

Тишина кладбища была иной, чем в геометрических садах. Не вымершей, а дышащей. Трава, чуть помятая ветром. Редкие недавно высаженные деревца. И фиалки. Они пробивались у подножия простого камня, будто тянулись к буквам, высеченным на нем. Это было одно из первых кладбищ. Результат вступившего недавно закона «О символических кладбищах». Тела не хоронили. Ценный биоресурс для системы. В прошлом году Лена организовала могилу Алекса в 74-й стране и сейчас стояла перед ней.

АЛЕКСЕЙ ВОРОНОВ

74 ГОДА

ОН ИСПРАВИЛ ОШИБКУ ЦЕНОЙ СВОЕЙ ЖИЗНИ.

Ветер трепал седые пряди, выбившиеся из строгого пучка. В ее глазах не было слез – лишь глубокая, выстраданная усталость и странный покой. Рядом, сидела собака. Небольшая, пестрая, с белыми лапками и одним торчащим ухом.

На ней был тусклый ошейник с гравировкой: «Я Джек. Если я потерялся, позвоните по номеру...».

Смерть Алекса перевернула все. Но страх новой потери больше не правил ею. Подтверждением этого была собака.

Она решила заглянуть к Алексу перед тем как поехать домой в 77-ю, когда возвращалась из поездки по странам своих детей.

Ира добилась разрешения получать межстрановые визы, начиная с 70 - й страны.

Путешествие мелькало в памяти яркими вспышками. Она хотела рассказать ему все о детях.

Страна 47. Саша. Его мастерская дронов гудела, как улей. Он, такой взрослый, с его упрямым подбородком и глазами, неловко обнял ее. Семнадцать лет назад он похоронил ее в своем сердце. И пока не мог увидеть СВОЮ МАМУ в этой пожилой женщине. Показывал схемы, говорил о тяговых двигателях. Сухо. Она положила руку на его сжатый кулак. Ничего не сказала. Просто была здесь. Но когда она уезжала, он сунул ей в руку мини-дрон-маячок. «Чтобы ты больше не потерялась, мама».

Страна 52. Маша. Безупречный модуль, безупречный костюм, безупречный СРП-партнер Миша, сверяющий график. Холодок за обедом. И вдруг – тихие рыдания. Они сидели молча, держась за руки поверх стерильного стола. Утром Маша, не глядя на планшет, сказала: «Я снова беременна. В шестой раз».

Страна 57. Ира. Её «дом» был больше похож на штаб: стены в картах, законах, голограммах новостей с ее речами. И – фото. Молодые Алекс и Лена на пляже Страны 20. На вокзале Ира бросилась к ней, сжимая так, что захватило дух. «Мама! А... папа...Ну как же так». Когда она в 55-й открыла файлы доступа к информации о родственниках, то увидела:

Отец: Алексей Воронов. Умер в стране 74. На фото стоял человек с резкими чертами, сединой, взгляд... непокорный....

Лена гладила ее по спине: «Он сделал, что мог. Доплыл. По-своему». Вечером Ира рассказывала о новых целях: «...все это не нарушит продуктивности, наоборот, нужно только....». Лена сняла с шеи кулон Страны 30, повесила на Иру. «Твой. Борись. Ты упрямей отца в сто раз».

Теперь она стояла у камня. У его камня. Джек тихо поскуливал, тычась в ее ногу. Лена опустила руку, коснувшись теплой головы. «Видишь, Алекс? Я не потерялась. И не одна». Она смотрела на эпитафию: «Он исправил ошибку ценой своей жизни». Алекс не стал выкладывать свои записи. Почему то неожиданно передумал. Отдал папку ей.

— Спрячь и никому не показывай.

— Ты уверен? —спросила Лена, — ты 44 года работал над этим, собирал по крупицам...

— Я просто не хочу...—оборвал Алекс, —снова сидеть. Не знаю, я схожу с ума, я умираю, у меня было видение. Я не хочу тебя потерять, не хочу оставлять тебя одну. Это ошибка... Алекс рассказал ей всё.

Она смотрела на капсулу, лежащую у подножия камня. Ту самую, что нашли в его руке после смерти. Сердечный приступ. Он говорил ей о Будущем Боге, но кто знает, где ОН - Бог – в прошлом, будущем или в самой сути человеческого сердца, ищущего его? Бог ли создал человека или человек, стоя перед бездной, создал Бога? «Неважно, – прошептала Лена, гладя Джека. – Как сказал древний мудрец: «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать».

---

* Повесть Максим Кочетова публикуется с правками, внесенными автором после получения рецензии от Елены Сафроновой.